Пустые слова за чьи-то права

Я живу с сумасшедшим. Это мой брат, диагноз — шизофрения. И мне хотелось бы кое-что прояснить с господами, рвущими горло над «возмутительными» ситуациями, в которых женщина прерывает беременность, узнав, что у её ребёнка будут серьёзные физические отклонения. Также хотелось бы обратиться к невероятным умникам, вычисляющих по-настоящему двинутых, когда в вагон (или иное общественное место) заходит, к примеру, субъект с синдромом Дауна. Умные господа сразу понимают: нелюдь и антисоциальный элемент тут тот, кто посмел скривиться, показать свою неприязнь, отойти подальше или вовсе выйти. Так вот, вы — задолбали.

Скажу сразу: проповедовать, что «они такие же, как мы, а то и добрее», легко. Легко пообщаться в автобусе с таким вот субъектом, «будто с нормальным», чтобы потом постить, как ты сидел, обливаясь слезами, а люди вокруг, видите ли, ржали над разговором. Легко косить всех нелюбителей сумасшедших по одну гребёнку. На самом деле ни ты, общительный и альтруистичный, ни эти посторонние люди не имеете ни малейшего представления, что по-настоящему тяжело.

Тяжело — жить с этим каждый день, десять лет со своего собственного десятилетия, и наблюдать, как развивается болезнь у человека, который когда-то был тебе близким. Как постепенно все эти отговорки, которыми ты пичкаешь себя, когда он возвращается из больницы, про то, что он не виноват, и это всё болезнь, тают, как дым.

Когда хочется плакать, переступая порог дома, потому что вонь сигарет и немытого тела, залитая тошнотным одеколоном, сбивает с ног, и с этим ничего не поделать. Когда в холодильнике наверняка ничего съестного нет, потому что он сожрал всё, что было готового.

Иногда он издаёт разные звуки с претензией на страшный смех или, к примеру, лай. И знаете что — это правда страшно, если в квартире только ты и он. Иногда отвратительно играет на вусмерть расстроенной гитаре на всю квартиру, потому что есть такая вещь — усилитель. Иногда может ударить отца, больного аритмией и фактически инвалида второй группы, со всей дури по голове, а потом, когда скорая уедет, приходить к нему, как ни в чём не бывало, и просить денег. Он может стоять под дверью в четыре утра и монотонно, не меняя интонаций, требовать, чтобы к нему вышли. Он может угрожать матери, и мне придётся её защищать, потому что больше некому. А потом она снова будет делать вид, что спит и не слышит намечающейся за дверью драки с отцом, которая может стать для того последней, и мне снова придётся вставать и идти, потому что больше некому.

Проблемы с учёбой, выросшие из всего этого ада, будут считаться странным явлением даже для тех немногих друзей, кто в курсе моей ситуации, просто потому, что они не могут в полной мере представить эту «жизнь» (да и кто захотел бы?). Да, на улице брат весь из себя расхристанный и смирный, у него даже могут отжать мобильник, но дома — о, тут он отыграется! Когда три взрослых мужика-омоновца еле смогут его скрутить и будут, уходя, с ужасом отзываться о том, что видели, для них это будет просто байкой, как и для всех словесных бойцов за права «не таких, как мы». Нормальные девушки так не живут, и в особо тяжёлые моменты мне будет казаться, что и я сама схожу с ума, и что я знаю только из книг о том, как должна выглядеть настоящая семья, потому что у меня её больше нет (десять лет — долгий срок).

Вот это — тяжело. Так что, господа добросерды, прежде чем брезгливо воротить нос от всех, кто испытывает к психам отвращение, сходите в ближайшую психбольницу. Поработайте там волонтёром, поотстаивайте их права с непосредственного места событий, из их родного места обитания. Не можете месяц за месяцем разгребать чужое дерьмо вместо того, чтобы рассуждать, как несчастен тот, кто его откладывает? Просто заткнитесь. А следующему, кто, будучи в курсе событий в моём доме, глянет со стороны и скажет мне: «Ты же сильная», я надаю по лицу.