Медицина

Сегодня во время студенческой конференции одна особа читала доклад про благотворительность. Девушка рассказывала о том, как они устраивали концерты для детей-инвалидов, и заявила, что таких людей «легко осчастливить» и что нужно помогать им стать «нормальными».

Один из моих лучших друзей — инвалид. Когда-то был колясочником, сейчас благодаря протезам он ходит. Ему 23 года, а у него гибкость старика, который плохо себя содержал. Из-за болезни ему пришлось принимать довольно сильные гормональные препараты, дабы дорасти до нынешних 174 сантиметров.

Когда мы познакомились, он был забитым и зашуганным парнем, который постоянно думал о суициде. Через неделю после нашего знакомства он переехал в мою квартиру, так как я узнала, что он принимает сильные обезболивающие, дабы добираться до университета. 45 минут транспорта до дома для него были адом, который нужно было сглаживать ударной дозой кодеина — препарата, который вызывает сильную зависимость и который мой друг с раннего детства привык принимать как «тик-так».

Это не была благотворительность с моей стороны — это был здравый смысл. Человек хороший, ему больно, почему бы не помочь?

Я не поклонялась этому человеку, не называла его «нормальным», потому что он таковым не являлся. Но считала его равным себе, а это было для него главным.

Когда мы ходили гулять, я не пыталась его отговорить или как-то оградить от проблем, с которыми он сталкивался, но при этом я неосознанно следила за его состоянием. Очень быстро я поняла, что для него терпимо гулять по 30 минут, и наши прогулки стали такими, чтобы у нас либо была передышка через этот промежуток времени, либо мы уже оказались дома. Потом мы увеличили эти промежутки до 45 минут. Потом до часа. Спустя два года, на мой день рождения, мы гуляли целых шесть часов. Почти без остановки. Присели только пару раз.

Сегодня, несмотря на свою болезнь, он перестал думать о суициде, занялся спортом и завёл себе девушку (о чём даже не мечтал, когда мы познакомились).

Я отдала этому одному человеку всё своё время на протяжении двух лет. Мы были неразлучны. Я сделала всё возможное, чтобы показать, что он равен другим людям, что у него схожие возможности — при этом всегда уважая его особенности, никогда не заостряя на них внимания и никогда не проявляя жалость. Чувство, которое, как он мне не раз признавался, уничтожало его желание жить.

Но я не могу претендовать на то, что я осчастливила этого человека. И никогда не смогу на это претендовать.

Так как ты, девочка, занимающаяся концертами в детдомах, можешь считать, что ты их делаешь счастливыми? Что их «легко» сделать счастливыми — этих сирот с живыми родителями, которые мечтают быть социально принятыми?

Как ты можешь сделать нормальным мальчика без ног, от которого отказались его родители при рождении и которому с этим жить?

Не слишком ли претенциозно?

Не слишком ли ты себе льстишь?

Я не говорю, что не надо этого делать. Надо. Но ты, девочка, хвастающаяся этим, как медалью, явно не сделаешь их счастливыми, проявляя к ним жалость.

— Здравствуйте, доктор № 1! У меня болит.

— Здравствуйте, пациент. У вас болит, понятно. Скажите, а вы делали это?

— Да, но я всегда делала раньше это, и ничего не болело. А сейчас очень болит.

— Ладно, купите лекарство за пять тысяч, сдайте вот такие анализы, проверьтесь у доктора № 2 и № 3 и приходите через две недели.

— Здравствуйте, доктор № 1! Прошло две недели, у меня уже не болит. Вот анализы, а вот заключения других докторов.

— Другие доктора говорят, что вы здоровы. А анализы мне не нравятся. Купите другое лекарство за пять тысяч.

— Доктор № 1, прошёл месяц, и у меня снова заболело!

— Что ж, купите ещё одно лекарство за пять тысяч и сдайте анализы.

— Доктор, прошёл ещё месяц, и заболело ужасно!

— Сдайте анализы, сходите к № 2 и к № 3, купите лекарства.

— Доктор, остальные говорят, что я здорова, и у меня уже не болит. Может, это хроническое, и стоит лечиться в больнице?

— Не стоит. Не болит и не болит.

— А что это было?

— Без понятия. Если случится снова, вы знаете, какие лекарства и на какую сумму купить.

Это продолжается уже больше года. Придётся, видимо, либо больше никогда не делать это, либо сменить платную поликлинику.

Я психиатр, и я задолбалась. Не пациентами — от них как раз и можно ожидать всякого, — а здоровыми. Теми, кто приходит за справками на работу, для получение оружия и водительских прав. Теми, кто никогда не попадал в поле зрения психиатров, кто закончил среднюю, а не коррекционную школу, теми, кто порой имеет свой бизнес или планирует занять руководительские должности в госструктурах. Они приходят, чтобы пройти беглый осмотр, ответить на пару заданий, с которыми без проблем справляются дети, получить заветную печать на справку и уйти. На одного человека в норме уходит не больше пяти минут. К слову, на повторный приём профильного пациента уходит двадцать минут, а на первичного пациента без диагноза полагается не менее сорока, иногда выходит и больше. Пятиминутный контакт с человеком позволяет выявить только совсем уж явного дурака, так что обычно практически все свои справки получают. Но бывают люди, с которыми пяти минутами не обойдёшься.

Вот мужик лет сорока продлевает водительские права. Даю ему картинку, где изображены платье, штаны, пальто и часы, спрашиваю, что тут лишнее. Никакой абстракции, проверяю наглядно-образное мышление — всё-таки одеждой и аксессуарами все пользуются ежедневно. Мужик, едва взглянув:

— Ну де-е-евушка, ну что вы мне такое показываете? Не понимаю я в этих ваших картинках ничего!

— Пожалуйста, подумайте.

— Не знаю… Ну, пусть будут штаны!

— Почему?

— А чёрт его знает!

— Отчего вы выбрали именно штаны?

— Да не знаю я… Что вы тут придумали?! Я вожу 20 лет, при чём тут ваши картинки? Я деньги заплатил, дайте мне справку!

Отвечаю, что деньги он заплатил за прохождение медосмотра, и их без проблем можно вернуть. Психует. Грубит. После моего отказа продолжать с ним разговаривать и предложения вернуть деньги в кассе смотрит на картинку и правильно исключает лишний предмет. Затем объясняет поговорку и выполняет задание на нахождения различий. Получает подпись на справку и уходит, не извинившись. Видимо, сразу включить хотя бы пару процентов мозга и дать простые ответы на простые вопросы — это не для него. Он же заплатил целых 150 рублей. Наверняка он ожидал, что за эту сумму ему все будут целовать ноги, а тут я со своими тупыми вопросами.

Ладно, проехали. Сделаю вид, что настроение мне не испортили. Садится молоденькая девушка, учащаяся первого курса института. Хочет справку для трудоустройства. Лишнее исключает с трудом, с пословицами всё ещё хуже. В ход идёт тяжёлая артиллерия — таблица умножения. В школе все её учили наизусть, а если человек подзабыл, то я дам время подумать, могу подсказать. У девушки — искреннее удивление: «А я откуда должна знать, сколько будет шестью семь?! Давайте я на калькуляторе посчитаю?» Ага, а справку я калькулятору подпишу. И работать он тоже за тебя будет.

Шорк-шорк… Это седая бабушка, поддерживаемая нежным внуком, идёт к моему столу. Присаживайтесь, бабушка. Что вы хотели? Внук отвечает за неё:

— Ей справочку надо, квартиру хочет завещать мне…

Прошу его помолчать и дать сказать бабушке, так как оцениваю я её способности, а не его. Внук снова начинает:

— Да она у нас в своём уме, это же так, простая формальность, мы бы сюда не пришли, да нотариус требует, загонял нас уже, отовсюду ему справки нужны…

Снова прошу его замолчать. Опять спрашиваю у бабушки, что она хочет. Бабушка, глядя отсутствующим взглядом сквозь меня:

— Мне, пожалуйста, килограмм картошки…

Внук грозно обещает всех нас засудить за отказ в справке о психическом здоровье для его явно слабоумной бабушки.

И такие идут каждый день. Был парень, который не знал, сколько в сутках часов. На мой вопрос, как же он вставал в школу и университет, он недовольно ответил: «Мне мама заводила будильник, как он прозвонит, так я и вставал». Была женщина, устраивающаяся судьёй. На просьбу включить логику и подумать фыркнула: «А зачем мне логика?» Действительно, на фига судье логика?

Все считают ниже своего достоинства напрячь мозг и пару минут подумать. Вы поймите, мы не организация маньяков-садистов, мне самой неприятно смотреть, как вы с пустотой в глазах имитируете работу мысли над элементарными вопросами. Все эти картинки, пословицы, поговорки, вопросы типа «чем отличается ошибка от обмана» нужны для того, чтобы выявить грубые расстройства мышления. Слабоумный никогда сам не догадается объединить пальто, штаны и платье в абстрактную категорию «одежда», потому что у него не развито абстрактное мышление. Он будет упорно исключать платье, потому что «я же платье не ношу». Шизофреник объяснит пословицу «яблоня от яблока недалеко падает» примерно как «яблоко падает на землю, там растут корни яблони, через землю они связываются, и яблоко не может откатиться», потому что у него мышление витиеватое, расплывчатое. Я всегда иду навстречу людям, не спрашиваю объяснения русских поговорок у иностранных граждан, выбираю сложность тестов исходя из возраста и образования человека, даю подсказки, особенно если вижу, что человек старается думать. Но ленивые, наглые, тупые люди — знайте, вы задолбали!

В нашем дворе было много детей разного возраста. Мы бегали, прыгали, играли в футбол, в прятки, в войнушку, катались на великах, зимой — на санках; в общем, развлекались как могли. Было весело. Но в одном месте нашего двора мы не любили бывать: там была протоптана дорожка Дебила.

Дебил (это сейчас кличка, а не ругательство и не диагноз) жил в квартире рядом с этим местом. Он был уже взрослым — как минимум, ребёнком его назвать было никак нельзя. Днём родители выводили его «погулять», и он бродил по чётко заданному маршруту между трёх деревьев. Он просто ходил как заведённый, глядя при этом куда-то вбок, с вечной кривой улыбкой. Час, два, три, пока кто-нибудь не приходил и не забирал его обратно домой.

Все дети его боялись. Боялись, что если он случайно прикоснётся — станешь таким же. Что ходить по этой дорожке заразно. Боялись, что если он вдруг тебя заметит — то пойдёт следом и будет идти, куда бы ты ни убежал, пока не настигнет и не заразит.

Особо одарённые личности пытались победить свой страх через мелкие пакости: например, подложить на дорожку большую ветку. Дебил упирался в неё, разворачивался и шёл обратно до поворотного дерева. Может быть, придумали бы ещё что-то, но на слова он не реагировал, а подойти близко было страшно.

Мне, можно сказать, повезло: я уже понимал, что такое психические заболевания, поэтому сознание говорило, что в данном случае опасности заразиться нет, что он ходит там и ходит, никому не мешает, и трогать его не нужно, но как же было жутко видеть это автоматическое равномерное движение туда-сюда!

Его родители отнюдь не выглядели радостными людьми: когда они выводили или забирали его, было видно, насколько им неприятна ситуация, как тяжело видеть лица здоровых детей и понимать их отношение к Дебилу, да и сами они относились к нему, похоже, уже как к неизбежной неприятной обузе.

Потом я переехал — в другой город, далеко от тех мест. Работал в айтишной компании, и вот как-то раз пришлось прокладывать локальную сеть в местной психиатрической лечебнице — для персонала, естественно, не для пациентов. Но пациентов увидеть довелось. В камерах с зарешеченными окнами на койках сидели и лежали люди, напомнившие Дебила: такие же жуткие, с бессмысленными взглядами, иногда делающие бессмысленные повторяющиеся движения, иногда явно ходящие под себя. И точно так же никому не нужные: обуза, лишние предметы, которые содержатся здесь только потому, что их положено содержать, за эту работу деньги платят.

В общем, как сказал классик: «Не дай нам бог сойти с ума!»

Похоже, что многие из них такие с рождения, то есть с ними всю их жизнь мучаются сначала родители, а когда родители умрут — санитарки в психушках.

Не стану говорить про деньги, бюджет, налоги, с которых отстёгивается бюджет на их содержание и «лечение» — это всё понятно. Но они вряд ли счастливы и совершенно точно доставляют окружающим, особенно близким, массу проблем.

Вот как с этим быть? Сохранять жизнь таким малышам? Ради чего — их собственного полурастительного существования и разрушенной жизни родителей? Уничтожать сразу, рискуя убить потенциального гения с нестандартным мышлением? Законодательно позволить родителям самим принять решение через несколько лет? Или принимать решение о нецелесообразности поддержки жизни при отсутствии желающих взять на себя опекунство?

Я не знаю однозначно правильного решения. Ведь, кроме всего прочего, всегда остаётся возможность злоупотреблений…

А задолбали те, кто считает, что знает такие решения, от «всех убить!» до «поддерживать любой ценой!».

Меня задолбала мать-природа. Нет, вот правда, невозможно же.

Быть девушкой тяжело и сложно. Я не о борщах, постоянном фоновом страхе быть изнасилованной, и не о карьерных сложностях. Все начинается с первой менструацией. Даже если ты знаешь, что тебя ждёт, это всё равно странно и неожиданно. И с этим жить много-много лет, это бывает больно, очень больно, не вовремя, ограничивает свободу передвижений. А ещё бывает ПМС, над которым почему-то принято шутить. Общество, алё, почему-то над человеком с огнестрелом вы не шутите, а над девушкой, у которой упал уровень прогестерона и повысилась тревожность — легко. Девушке сейчас действительно сложно, нет бы пожалеть! То же самое касается климакса: женщину действительно колбасит, а окружающие почему-то считают это поводом для шуток.

Где-то между первой менструацией и климаксом случается ещё и беременность. Токсикозы, девушки лысеют, у них разрушаются зубы, многие навсегда прощаются с фигурой, а бывают и страшнее последствия, о которых и писать-то неудобно. И вот не надо говорить, что у вашей мамы/жены такого не было: вы можете не обо всём знать. И хорошо, если беременность вообще случается: молодые девушки действительно бояться не забеременеть, даже если на данный момент это в планах и не стоит.

Во время месячных плохо, если их внезапно нет — плохо, во время беременности плохо, без беременности плохо, во время климакса плохо. Природа, ну за что?

Девушка из истории про лайки и горе предлагает избавляться от детей с какими-нибудь дефектами. Окей, где проведём черту? Косоглазие? Глухота? Хромота? Дегенеративные неизлечимые заболевания? Хронические заболевания? Отсутствие абсолютного здоровья? Невозможность обслуживать себя самостоятельно дольше недели?

У меня ДЦП. В детстве диагностировали гидроцефалию и полное отсутствие каких бы то ни было перспектив. Не предполагалось, что я научусь говорить.

По факту я наладил работу нервов более или менее адекватным образом с помощью ежедневных тренировок. Я по-прежнему дёргаюсь от резких звуков и воздействий (особенно прикосновений), речь слегка смазана (но телефонным разговорам это не мешает), очень заметны вечно согнутые ноги (поэтому предпочитаю кресло-коляску).

У меня есть работа. В конкурсе на эту вакансию я был лучше 500 конкурсантов. Особенности работы мозга позволяют медленно и методично перерабатывать тысячи строк, не допуская ошибок. Денег с этой работы хватает на жизнь.

У меня есть любовь и друзья. Любящие и очень значимые, которым я могу помочь и которые помогают мне.

У меня есть творчество. Яркие и цветные слова, которые приходят и сплетаются в звучащий узор.

Мир прекрасен. Ты, хотевшая убить меня, не сможешь переиграть меня ни на одном из моих полей, будь то работа или творчество.

Да, болезнь привела к специфическим эффектам и изменила процессы мышления — иногда результат видно сразу, а иногда слова выпадают из памяти. Но тебе, девушка по ту сторону истории, тоже рано или поздно придётся столкнуться с твоим собственным несовершенством.

Спокойнее.

В английском языке есть такой термин — trauma trigger. Нечто, само по себе не страшное, но заставляющее вспомнить и, что самое худшее, повторно пережить очень тяжёлый опыт.

Я полная девушка, я люблю свою внешность, но я слишком много вытерпела от людей в прошлом. Мне никак это не исправить. В лучшие свои времена я весила 85 кг при росте слегка за 170. Лучшие — в плане веса, не в плане удовольствия от жизни. А уж о нормальной психике речь тогда не шла совсем.

Из-за гормонального перекоса мне необходимо питаться дробно, по многу раз в день. Диета выдана эндокринологом, самое начало, недели не прошло. И меня откровенно пугает, что есть по этой диете мне надо больше по объёму, чем я ела до этого. Умом понимаю, что калорий даже чуть меньше и баланс лучше, но параноит всё равно. Может быть, я даже слегка похудею, хоть это и не цель. Посмотрим.

Сегодня с утра по дороге в метро я вытащила бутылку воды и услышала за спиной: «Да-да, пусть пьёт больше, может, еды меньше влезет!» — и громкий хохот.

Я понимаю — им было смешно. И знать они не знали, что меня чуть не вырвало прямо там моим завтраком (который я и так с трудом в себя впихнула).

Сегодня я не смогла заставить себя пообедать, хоть и знала, что коллегам плевать на мою внешность и на то, сколько я ем. Мне было стыдно и плохо из-за того, что мне вообще надо есть. Я наверняка не смогу пересилить себя и завтра, но буду очень стараться — и для моего здоровья, и для дневника питания, который мне надо будет показать.

А ещё я понимаю, что это не самая страшная ситуация. В прошлом подобное либо сажало меня на голодовку на несколько дней, либо, наоборот, приводило к приступу дикого обжорства (компульсивное переедание — оно такое). Сейчас я голову немного подлечила, но целиком от комплексов я вряд ли избавлюсь. В любом случае, триггер сработал.

Знаете, вы можете говорить за спиной что угодно. Но, пожалуйста, позаботьтесь, чтобы ваши слова не услышал никто, кроме собеседника. От того, что вы стукнете человеку по психике, его проблемы (реальные или мнимые) никак не исчезнут, а смогут лишь усугубиться.

Уже восемь лет я работаю реабилитологом: помогаю облегчить жизнь людей с различными особенностями развития. Основной контингент составляют ребята с РАС — расстройствами аутического спектра. Естественно, я постоянный участник различных интернет-конференций, форумов, поддерживаю общение с мамами-активистками нашего города в созданных ими группах. В последнее время стал замечать обилие заметок, комментариев и сообщений (в том числе приходящих на мои страницы в соцсетях) на тему «я аутист, я особенный», а также массу статеек и репортажей, изобличающих, так сказать, истинную суть аутизма. Так вот, уважаемые, вы подзадолбали меня уже давно, но последней каплей стала мимоходом обронённая фраза знакомой: «Вот бы у меня родился сын-аутист, ведь они все такие гениальные!» Хочется вам всем сказать: идите в лес дружным строем.

Эти ребята — не «дети индиго», не сборище Шелдонов Куперов из «Теории большого взрыва», не дикие и опасные для общества социопаты. И нет, у нас не «45% населения страны недиагностированных аутистов», как сказала одна тётенька-психолог. Откуда вы, дражайшая, вообще взяли эти цифры? Отдельный привет врачу из области, которая год не ставила детёнышу диагноз в связи с тем, что «у девочек не бывает РАС, это противоречит нашей открытой женской натуре». Так и хочется взять за пустую головушку и постучать об стенку.

Открою вам страшную тайну: ребята с РАС — это… люди. Да-да, самые разные, представьте себе.

Вот Марк, ему 26. Живёт Марк один, работает инженером медтехники, знает пять языков, прекрасно поёт и увлекается ирландскими танцами. Догадаться об особенностях Марка сложно, но стоит придти к нему в гости, вы сразу наткнётесь на несколько таблиц: «Стирка», «Приготовление супа», «Не забудь выключить газ». Марку сложно запоминать такие вещи, в отличие от грамматики немецкого языка, например.

А это Митя. В свои 23 он знает одну фразу: «Сегодня пятница?» По пятницам его из интерната забирает домой мама. Митя передвигается на корточках (боится вставать в полный рост: высоко), не любит громкие звуки и скопления людей. Зато с удовольствием собирает бесчисленные пазлы и обожает обниматься.

Вот Рената, ей 12. Рената играет почти на всех известных мне музыкальных инструментах: пианино, скрипке, мандолине, барабанах… Она пишет странные, но прекрасные стихи, песни и рассказы. Учится на «отлично». Но, увы, Ренате никто не нужен, она не ищет компании и нервничает в присутствии других людей.

Вот Влад, круглый, мягкий и обаятельный. И характер у него под стать: Влад радостно заглядывает людям в глаза, гладит по голове, мычит какие-то мелодии, рисует для всех солнышки и танцующих зверят. Но в восемь лет Влад не хочет говорить, никак не может понять, почему нельзя обнимать незнакомцев и зачем в принципе нужно носить одежду, если и так тепло.

А это Оля. Она в свои шесть соответствует возрастной норме, даже более чем: читает стихи, поёт песни, смотрит мультики на английском, знает правила сложения-вычитания, может долго говорить про разные передачи, любит играть с другими детьми в «чаепитие» и кататься с горки. Оля смотрит в глаза и не выкладывает предметы в ряды. Правда, она не выносит прикосновений к голой коже, это вызывает у неё шок от сенсорной перегрузки. Поэтому одевают Олю, как куклу: платья в пол, плотные колготки или брюки, на руки — перчатки, на голову — косынку.

Все эти люди разные, большинство из них далеки от гениальности и никто из них на 100% не соответствует раскрученному образу, состоящему из смеси «Человека дождя» и «ребёнка индиго». Просто ребята, уже большие и совсем маленькие, которым требуется — каждому своя — особая помощь и поддержка. А «знатоки», мусолящие эту тему, то романтизируя, то демонизируя её, задолбали хуже горькой редьки.

Я работаю восьмичасовой день в офисе — не прошло и года с тех пор, как я сменила работу. И теперь у меня есть коллеги, которых можно задалбывать.

Я не разговариваю с ними на отвлечённые темы — и вообще практически не разговариваю, кроме «дай-возьми-спасибо». Я не предлагаю свою помощь, когда у них завал (хотя охотно помогу, если попросят, если у меня завала нет). Я всеми силами избегаю глобальных поисковых операций и стараюсь оставаться на своём рабочем месте под предлогом того, что люди приходят поставить печать, и должен же это кто-то делать. Я делаю ошибки, и их приходится исправлять коллегам, потому что я не знаю алгоритма решения проблемы (да и узнаю об этом чаще всего постфактум). И у меня вечно несчастный вид, за что меня активно защищает от коллег начальство, даже тогда, когда защита совершенно не требуется.

А ещё я могу задалбывать тех, кого задалбывают люди, ставящие себе диагнозы. Потому что иногда в шутку называю себя невротиком.

Мне страшно. Практически всегда. В плохие дни я боюсь выходить на улицу, потому что там люди. Люди представляются мне чем-то вроде ужасных монстров, потому что я чувствую, что они думают обо мне самое плохое (на самом деле это проекция — я переношу на окружающих людей то, что сама думаю о себе, но знание этого факта не спасает). Однажды зимой, когда у меня сломалась молния на единственном тёплом пальто, я почти месяц не могла зайти в ателье, мимо которого прохожу два раза в день, потому что не была уверена, что там починят молнии. В моем мозгу это приравнивалось к тому, что я зайду в ателье, а меня там встретят слизнеобразные инопланетяне и, помахивая хоботами, вежливо скажут: «Вы что, девушка, мы тут никакие молнии не ремонтируем, у нас продуктовый». Проще говоря, я боялась, что вся моя картина мира рухнет, и случится что-то непоправимо страшное. До ателье я дошла только тогда, когда надёжный друг уверенно сказал мне, что там чинят молнии, всё верно, точно чинят.

Я всегда во всём сомневаюсь. Думаю, если бы мне твёрдо сказали, что трава синяя, а небо оранжевое, я бы посмотрела на траву и небо, чтобы убедиться, что трава зелёная, а небо голубое. А потом ещё раз посмотрела бы, для верности — вдруг я в первый раз ошиблась?

Я не могу принимать участие в поисковых операциях, когда надо пролистать все документы за четырнадцатый и тринадцатый годы. И не только потому, что однообразное занятие, не дающее успеха, на раз отключает мне внимательность. Просто через двадцать страниц мне начинает казаться, что я просто пропустила нужный документ, он где-то там. Через пятьдесят страниц я становлюсь в этом абсолютно уверена и трачу всё самообладание на то, чтобы не начать листать назад, чтобы перепроверить себя. Это тоже не способствует внимательности.

Я живу бок о бок с постоянным чувством тревоги. За месяц до важного мероприятия я начинаю постоянно думать о том, что мне необходимо сделать, как предотвратить все возможные неприятности, а также проигрывать в голове вероятные социальные конфликты. За неделю до встречи я укладываю в голове место, дату и время — и вспоминаю о них. Постоянно. Календарь не помогает — разве что каждый час находить в нём напоминания о грядущих планах проще, чем вспомнить их, если планов достаточно много.

С последней зарплаты мне кажется, что у меня не хватает денег, и меня всё время тянет взять бумажку и подробно расписать себе бюджет на месяц. Я думаю об этом во время работы или когда засыпаю и усилием воли давлю в себе это желание. Потому что это пустая трата времени. Если я возьму ручку и напишу все необходимые расходы, через час я всё равно решу, что где-то ошиблась, и надо пересчитать.

Немного спасают ритуалы. Садиться на одно и то же место в метро, за один и тот же стол в столовой, заказывать одну и ту же еду, пить утренний кофе всегда в одно и то же время, ходить одной и той же дорогой. Стабильность — это безопасность. Любое изменение — это повышение фона тревожности, а значит — снижение внимания и потеря возможности соображать.

Но это всё неуважительные причины, потому что у меня не стоит диагноз, выписанный психиатром. Я веду себя как нормальный человек, за исключением молчаливости, неуверенности в себе и невнимательности. Мои проблемы нельзя пощупать руками, а когда я не в состоянии держать спокойный вид — когда у меня трясутся руки, или когда я начинаю выдирать себе волосы, или когда трогаю себя за лицо, — все понимают, что я просто истеричка и всеми силами пытаюсь показать, как мне плохо. Чтобы на меня обратили внимание, меня пожалели и освободили от неприятного дела, которое на меня пытаются повесить.

Некоторые люди даже верят, что у меня есть какие-то психологические проблемы. Они могут сказать, что им тоже страшно, но они же справляются. Что бывает хуже — сходи в любую онкологию, посмотри на её посетителей, и поймёшь, что у тебя всё не так плохо. Что я уже большая девочка, и стыдно не уметь справляться с собой. Что я просто эгоистка.

Я верила в это несколько лет. Я старалась быть лучше в их глазах. У меня не получалось: меня парализовало. Я отрицала себя и свои ощущения, вплоть до непонимания того, что мне надо поесть или поспать. Я считала себя эгоисткой, трусливой и ленивой тварью. Я ненавидела себя. Если бы вдруг встретила себя — убила бы тварь, перегрызла бы горло.

Два года психотерапии, отчаяние, желание сдохнуть и антидепрессанты. В результате сегодня я в состоянии понять, что мне стоит делать, чтобы оберечь себя от панических страхов и полной потери жизненной силы. Я всё ещё не могу уснуть, потому что пытаюсь проконтролировать все мероприятия на следующий месяц, я всё ещё сплю очень нервно и порой просыпаюсь от кошмаров. Я всё ещё не могу написать письмо брату, который сейчас в армии — мне страшно до паралича мозга. В детстве я катала его на спине, и мне хочется плакать, потому что мои страхи не относятся к реальности.

Мне всё ещё говорят, что я слабая, что я эгоистичная (когда люди говорят, что ты эгоист, они имеют в виду, что ты не такой, каким они хотят тебя видеть), что я не должна так переживать.

Внутри меня каждый день в течение последних шести лет идёт нескончаемая война — иногда она ослабевает, и это самые счастливые дни в моей жизни.

Мне очень жаль, что из-за того, какая я есть, я причиняю неприятности людям. Но я хочу выжить. Я больше не буду отказываться от себя. Я понимаю, что с какой-то стороны мне не место в коллективе, и следовало бы найти другую работу — но я так и не смогла получить высшее образование (отупение, тахикардия и чувство собственной ничтожности лицом к лицу с преподавателем — и даже зная материал, я не могла толком ничего сказать). И я не знаю работу, с которой бы я справлялась бы лучше. Я просто хочу выжить.

Так что мы с коллегами продолжаем друг друга задалбывать. Я их — своим особо чувствительным восприятием мира, а они меня — неспособностью понять и обесцениванием моего самоконтроля.

Мне очень жаль.

Я медсестра, 26 лет работы в самых разных отделениях — от реанимации до пластической хирургии. Ничего не задолбало, всем довольна, одно-единственное место «болит»: когда вы, родственники и навещающие, высказываете мне о том, как я устало выгляжу, какая я бледная и «скоро ли у вас конец смены?».

Люди, мне за 46. Я никогда не прихожу ненакрашенная (и не крашусь чрезмерно — зачем?). Ношусь как подстреленная по отделению, всем улыбаюсь (иначе нельзя), не сижу за бумажками, делаю свою работу на совесть (я научилась, когда трудно и хочется что-то отложить на потом, представлять себе мою маму на месте ждущего помощи больного). Да, я устала, но «контролирую процесс»: начальство решило, сколько у нас сестёр на отделение, и больше их от вашего «участия» не станет. Ну, не могу я сменное лицо взять в регистратуре!

И вот сегодня снова: вымыли всех лежачих, накормили завтраком, обход, процедуры, обследования, отовсюду звонки, лежачих каждые два часа поворачиваешь, вспоминаешь: чай же себе ещё в десять утра налила… Словом, нормально всё, как обычно, со всеми шутишь, телефон разрывается, думаешь: «Дай-ка бутылки с водой ещё привезу, не то вечерняя смена замучается бегать». Грузишь эти тяжеленные ящики на тележку, поворачиваешься — и тут слышишь: «Ох, женщина… У вас такой усталый вид, вы так плохо выглядите!»

Спасибо. Ну, извините, не королева красоты. Так и не на подиуме встретились. Только что попу, пардон, вашему дедушке мыла. Вот и подзапыхалась. Так я не скажу, конечно, ничего не отвечу: что тут скажешь? Вот такая я уродина страшенная, давно прогнали бы, да работаю хорошо.

Слов нет, как задолбали.